Итоги проверки новой гипотезы

Формирование слов со смыслом “место сбора” в форме майдан – магдан и множества топонимов на его основе в Евразийском суперареале представляется в виде весьма сложной, пожалуй, даже многомерной, этно-лингвистической и историко-географической сети с многочисленными пересечениями, с параллельными и разнонаправленными путями движения фонетических и семантических вариантов. Это определяет трудность, незавершенность и вероятностный характер ее распутывания и решения поставленной проблемы. В данной работе выполнен преимущественно этно-историко-географический анализ этимологии топонима Магадан. Элементарный лингвистический анализ произведен автором с использованием доступных словарей – без знания множества необходимых для этого языков, большей частью, алтайской семьи. Все же осуществленный экскурс к историческим истокам названия г. Магадан позволяет сделать некоторые выводы, подтверждающие или опровергающие высказанные догадки (разд. 4), послужившие путеводной нитью данного исследования.

Первая догадка о том, что топоним Магадан может быть лингвистической калькой по отношению к слову дзялбу [Важенин, 2002. С. 296, 297], возникшая на основе их частичного семантического сходства и смены этнического состава населения Тауйского побережья в течение последних столетий, не нашла подтверждения. Так, широкая распространенность географических названий на основах магд-, мэгд-, могд-, мугд-, мыгд-, мукд-, магад-, могот – по огромной площади Тунгусского ареала (см. рис. 8, табл. 2-4) позволяет судить о том, что слова с такими основами являются тунгусскими и даже тунгусоманьчжурскими достаточно давно. При этом и слово дзялбу – также тунгусское [Попова, 1981. С. 135, 136]. А кроме того, общее для эвенкийского и эвенского языков слово мэгдын имеет несколько иной набор смысловых значений, нежели дзялбу (разд. 1, 10). То есть они не являются кальками по отношению друг к другу.

Теоретически вероятный вариант формирования кальки путем замены тунгусского слова дзялбу в его топонимическом аспекте, означающем “место сбора”, на принесенное позже якутами, казаками – землепроходцами или русскоязычными ссыльными слово майдан с его возможным фонетическим вариантом магдан также не находит ни исторических, ни географических подтверждений.

Вторая догадка о вероятном разносе слова майдан, в том числе и в виде топонимов, по огромной территории Евразийского суперареала степными тюркскими и монгольскими кочевниками (разд. 4) подтверждается весьма жесткой пространственной привязанностью географических названий на основе майдан к трассам завоевательных походов монголо-татар в XIII в. в Туркестане, Афганистане, Иране, на Кавказе, в Юго-Восточной Европе (разд. 6.2,6.3,6.6,6.8,7). Местами они просто нанизаны, как бусинки на нитку, на маршруты основных рейдов войск Чингисхана, его нойонов и последователей.

Третья догадка – ‘не являлось ли слово майдан военным термином монголо-татарских завоевателей, аналогичным военно-морскому термину рандеву”, – и ответ на нее естественным образом следуют из предыдущего суждения. Весьма вероятно, что феноменальное распространение слова майдан по территории и множеству языков Евразии обязано тому, что оно служило одним из основных военных терминов степных захватчиков, совершавших многотысячекилометровые военные экспедиции по неведомым странам, где им периодически приходилось разделять войска на части, а затем собирать в заранее назначенных местах. А при выполнении этого тактического приема использовалось слово майдан, такое же по смыслу “место сбора”, как и военно-морской термин рандеву.

Утвердительный ответ на четвертую догадку – о вероятном наличии у слова майдан более глубоких корней, чем тюркские, едва ли можно считать вполне доказанным. Но анализ истории Южной Азии позволяет судить, хотя и на вероятностном уровне, о том, что такие корни простираются в Иран и, пожалуй, даже в Палестину. Подтверждением такому суждению может служить феноменальная распространенность почти по всей Евразии топонимов на основах майдан, майд-, магд-, мегд – и т. п., причем и за пределами Монгольской империи XIII в. (см. рис. 18).

С этим положением связана пятая догадка – о наличии в истории Евразии не только военного монголо-татарского, но и религиозного миссионерского разноса слова и топонимов со смыслом “место сбора”. Высокая вероятность действия такого механизма подтверждается историей мощных еретических течений: манихейства и несторианства, охвативших на рубеже I и II тысячелетий практически всю обитаемую Южную Азию (разд. 9). Представляется достаточно вероятным формирование в Восточном Средиземноморье на базе апокалипсического представления о Армагеддоне понятия магедон, магедан со смыслом “место сбора на битву” и “место сбора” вообще (разд. 8). Затем, вероятно, в просторах разноязыкой Персидской империи слово со смыслом “место сбора” обрело форму мейдан и майдон, а степные тюркские соседи персов в Туркестане, Джунгарии, Уйгурии и западной Монголии стали произносить его майдан. В Персии формы мейдан и майдон, по-видимому, обрели еще один дополнительный смысловой оттенок к значению “место сбора”, а именно “место стечения”. Это могло произойти под влиянием иранских слов дон, дану – “вода”, “река”, “поток” [Никонов, 1966. С. 124, 125, 127, 130; Мурзаев, 1984. С. 188,189]. Одним из примеров может служить топоним Майдон в Таджикистане (см. рис. 4, табл. 2).

Слово со значением “место сбора”, вероятно, распространялось как эстафетно, т. е. по цепочке от одного соседнего региона к другому, меняя на каждом этапе свой фонетический облик и частично семантику, так и транзитно – из конца в конец Евразии, не изменяя при этом существенно звучание и написание. Например, в пределах Ирано-Тюрко-Славянского трансрегионального ареала среди топонимов господствуют формы майдан и отчасти мейдан (см. рис. 18). Основной современный смысл этих слов здесь – “место сбора вообще”, “площадь” как место сбора, “базарная площадь”, “базар” и сам “сбор” людей для различных целей. Однако большая часть топонимов с основами майдан и мейдан возникла здесь, по-видимому, как монголо-татарские “места сбора войск”. В Российско-Мордовском ареале, при строгом сохранении формы майдан, топонимы формировались с привнесением некоторых специфичных для данного региона смысловых оттенков – “поляны в тылу лесных засечных черт для сбора пограничной стражи в случаях угрозы вторжения кочевников” (по сути – “погранзаставы”) и те же самые лесные поляны позже – после смещения границы России к югу – как “места сбора поташа” (разд. 6.10).

В юго-западную часть Тунгусского ареала слово с основным значением “место сбора” принесено, вероятно, впервые манихейскими проповедниками, о чем свидетельствуют рунические памятники ор – хоно-енисейской письменности религиозного манихейского содержания, датируемые V-XI вв., распространенные в Минусинской котловине, в Прибайкалье и Забайкалье, где обитали енисейские кыргызы и курыканы [БСЭ. Т. 8, с. 490; Т. 18, с. 544]. Союз трех курыкан (разд. 9.2.1), распавшийся, как следует из работы [Племенные…, 2001], под давлением монгольских племен, послужил основой для формирования (в том числе) и тунгусских таежных кочевников. Тунгусские племена, естественно, могли сохранить часть культурного наследия курыкан, которая, очевидно, существенно видоизменилась вследствие резкой смены среды обитания и образа жизни таежных потомков курыкан. Курыканы – обладатели ку – румчинской культуры, датируемой IV-X вв. [Племенные…, 2001], жили на остепненных участках вдоль южной границы сибирской тайги. Помимо скотоводства они, как уже отмечалось (разд. 9.2.1), занимались земледелием, в том числе и орошаемым, знали строительное дело и металлургию, владели орхоно – енисейской письменностью [БСЭ. Т. 18, с. 544]. Их тунгусские наследники, перейдя от оседлого образа жизни, разведения коней и земледелия к экстремально-кочевому таежному оленеводству ц охоте, утратили ненужные в тайге навыки строительства, земледелия и даже письменность. Существенно изменился и лексический состав языка – в нем, в отсутствие письменной фиксации, осталась и развивалась только та часть, которая была нужна в повседневной кочевой жизни. Среди уцелевшей части курыкан – скош культурного наследия заметное место, по-видимому, занимало понятие “место сбора”, занесенное, вероятно, манихейскими, а затем несторианскими миссионерами с проповедями и даже в письменном виде. Транзитный перенос с Ближнего Востока в Прибайкалье понятия об Армагеддоне и Магеддоне, как о “месте сбора на решающую битву” в “великий день Вседержителя” [Малый…, 1994. Т. 1, с. 221] в минимально искаженном фонетическом виде – магдан, мэгдын мог реализоваться посредством прямой доставки миссионерами экземпляров христианского Священного писания. А это означает возможность положительного ответа на шестую догадку – о вероятности существования непосредственных религиозно-культурных влияний более развитых ближневосточных цивилизаций на древних жителей Восточной Сибири.

Слово, зафиксированное в современных словарях тунгусских языков в форме мэгдын, пришлось, по-видимому, как нельзя кстати таежным кочевникам – так же, как и их степным воинственным тюркским и монгольским собратьям. Оно стало обозначать не только “место сбора на битву”, но и вообще любое место сбора”, как и в других регионах и языках. Однако конкретные объекты, способные выполнять функцию мест сбора , в сибирской тайге были иными, нежели в других ландшафтных, этнолингвистических и культурных условиях. Так, в пределах Ирано-Тюрко-Славянского трансрегионального ареала это – площадь , базарная площадь”, “поле”, “поляна”, “равнина”, “плато”, “возвышенное, открытое, широкое место”, “каменистое место”, “просека (вырубка) в лесу”, “курган”, “насыпи, оставшиеся от раскопанных курганов”, “смолокурня”, “место поташного производства” и т. п. [Мурзаев, 1989. С. 358,359]. Все они способны исполнять роль “мест сбора” благодаря тому, что как-то выделяются на фоне природно-культурного ландшафта обширных окраин Великой Евразийской степи, а также являются заметными визуальными ориентирами и просто морфологически пригодны для сбора кого-либо или чего-либо, т. е. представляют собой обычно уплощенные и отчасти возвышенные участки местности.

В ландшафте бескрайней горной сибирской тайги для “мест сбора” оленеводов и охотников пригодны главным образом те географические объекты, которые и зафиксированы в словарях для обозначения смысла эвенкийского слова мэгдын, это – “залесенная (т. е. высокая) пойма”, “берег”, “луг”, “терраса”, “часть острова с древесной растительностью”, “горка” (для словамэгдыкэн) [Комаров, 1967. С. 59; Болдырев, 2000. С. 370]. Примечательно, что с изменением ландшафтных условий обитания тунгусов – после выхода их к Охотскому морю и формирования эвенской народности – смысловой состав слова мэгдын (сохранившего ту же форму, что и в эвенкийском языке) несколько изменяется. Здесь на фоне прибрежно-морского горно-таежного ландшафта выделяются уже несколько иные его элементы: “мыс”, “выступ”, “высокий скалистый берег” [Роббек и др., 1988. С. 56; Комаров, 1967. С. 59; Бурыкин, 199L

С. 57]. При этом появляются и новые фонетические и семантические варианты, как-то: мугдэкэн, мукдэ – кэн, мугдыкын – “пень” и “скала” (прибрежно-морская скала-кекур, напоминающая по форме пень) [Роббек и др., 1988. С. 55; Леонтьев, Новикова, 1989. С. 259].

Похожий процесс проникновения слова в значении “место сбора” в Тунгусский ареал мог параллельно реализоваться и на его юго-восточной границе – через посредство чжурчжэней и маньчжуров. Таким образом, можно считать достаточно высокой вероятность существования тунгусского слова мэгдын в качестве термина таежных кочевников со смыслом “место сбора” как аналога военного термина степных кочевников майдан и военно-морского термина рандеву. А это означает положительный ответ на высказанную в начале данного исследования (разд. 4) седьмую догадку.

Подводя итог анализу лексики языков народов, живущих в пределах Тунгусского ареала, можно с большой вероятностью утверждать, что феноменальная распространенность по огромной его площади топонимов с основами магд-, могд-, мугд-, мыгд-, мукд-, магад-, могот – и др. не случайна и вызвана, скорее всего, активным использованием тунгусскими таежными кочевниками слов, созвучных с мэгдын и обозначающих разные географические объекты, выделяющиеся на фоне ландшафта и пригодные в качестве мест сбора и стоянок родов и других групп кочевников. После выхода тунгусов на морское побережье слово мэгдын обрело еще одно конкретное значение – “мыс”, а также, по-видимому, и “полуостров”. Этим словом наряду с дзялбу, обозначавшим и сам “сбор”, и “место сбора” эвенских родов, стали называться современный п-ов Старицкого и особенно перешеек и речка, отсекающая его от материка. Таким образом, название полуострова и речки – Мэгдын, трансформировавшееся позднее (по – видимому, к началу XX в.) в местном диалекте русского языка оседлых камчадалов в Магдан и в Магадан, может одновременно означать “полуостров”, “место сбора” и “полуостров, пригодный для сбора людей”.

Реальность бытования промежуточного варианта между предполагаемым исходным Мэгдын и окончательным Магадан подтверждается не только существованием тунгусских топонимов Магдан, Магдана в Иркутской области (см. рис. 8, табл. 2) и других похожих названий в Тунгусском ареале, но и обнаружением документа (датированного 17.10.1932 г., когда окончательное название будущего города еще не устоялось), в котором трижды упоминается название нового пос. Магдаган [Козлов, 2002. С. 87]. Эта форма созвучна одновременно всем вариантам тунгусских слов со смыслом “выступ”, “мыс” и подразумеваемым – “место сбора”: мэгдын, мэгдыкэн, мугдыкэн, а также близка к написанию современных топонимов Магдан и Магадан.

В пользу новой гипотезы и против господствующей, а также практически всех известных свидетельствует сама логика возникновения и фиксации топонимов на территориях с бесписьменным населением, к каковым долго относилось Северное Приохотье. Данное обстоятельство вызывает необходимость постоянной регенерации одних и тех же названий для того, чтобы они надолго зафиксировались в сознании и памяти местных жителей. В связи с этим признаки для именования крупных и значимых географических объектов должны быть очевидны и утилитарны. Какие-либо случайные и малозначимые признаки недолговечны. Требованию очевидности и утилитарности признаков полностью удовлетворяют свойства перешейка п-ова Старицкого (см. рис. 1, 2). Здесь правобережье р. Магаданка и ее водораздел с бух. Нагаева, имеющее характер пологой возвышенности высотой около 30-80 м над уровнем моря, было покрыто лиственничником (реликт которого сохранился в виде городского парка культуры). На левобережье расположен обширный массив поймы с большой поляной, известной ныне под названием Гороховое Поле, которая существовала, по-видимому, и до возникновения Магадана. Об этом может свидетельствовать факт “отвода сенокосов для Восточно-Эвенской культбазы по рекам Магадан и Дукча” в 1929 г. [Магадан. Конспект…, 1989. С. 37]. Она удобна как “место сбора” – Дзялбу – в зимнее время (в апреле) [Попова, 1981. С. 135, 136] большого количества людей. Тунгусское слово мэгдын как нельзя более подходит для обозначения максимально очевидного признака местности, на которой возник г. Магадан, – “выступ” (часть существенно выровненного северного берега Тауйской губы), “мыс” (вы-ступающая в море часть берега) и, весьма вероятно, означающее также и “полуостров”.

Имеются и документальные доказательства того, что название Магадан возникло и обрело такую форму еще до нахлынувшей дальстроевской волны (разд. 3). Об этом свидетельствует решение Ольского райисполкома (состоявшего из местных жителей) еще от 3 августа 1929 г. об отводе сенокосов для Восточно-Эвенской культбазы по pp. Магадан и Дукча [Магадан. Конспект…, 1989. С. 37]. В отличие от этого, предполагаемое в традиционной версии как исходное название Монгадан впервые отмечено в документах лишь в 1933 г. и то не как находящееся в обиходе, а в качестве элемента, пожалуй, первой гипотезы, направленной на объяснение происхождения господствовавшего к тому времени топонима Магадан [Козлов, 2002. С. 112]. В связи с этим представляется проблематичной возможность находок новых документов для уточнения процесса фиксации топонима Магадан, поскольку эта работа выполнена А. Г. Козловым [Магадан. Конспект…, 1989; 2002], по-видимому, очень тщательно. Следовательно, не соответствует действительности известное [Леонтьев, Новикова, 1989. С. 239] и многократно повторенное мнение о “постепенной трансформации” исходного названия Монгодан в Магадан. На самом же деле зафиксированное в обиходе и во многих документах (начиная с 1929 г.) название Магадан, возникло, вероятно, в форме Мэгдын, а затем трансформировалось в Магдын, Магдан и Магадан. Это произошло, очевидно, в связи с количественным увеличением к концу XIX началу XX в. на Тауйском побережье оседлого, в том числе и грамотного, населения (русских, русскоязычных камчадалов) и увеличением его роли во всех сферах жизни.

Несмотря на убедительную логичность версии формирования названия г. Магадан из эвенского слова мэгдын и даже на отмеченное наличие документов, подтверждающих приоритет в фиксации топонима Магадан, а не Монгодан, остаются некоторые сомнения, вызванные суждениями первых исследователей этимологии, хотя и не категоричными. Так, В. В. Леонтьев и К. А. Новикова ссылаются на авторитетное мнение представителей коренного местного населения У. Г. Поповой и М. Н. Амамич о

том, что исходным для топонима Магадан является слово Монгодан ~ Монгадан. Здесь же приводится изложение самой версии его фиксации: “В одном месте встретили незнакомую речку, впадающую в бух. Гертнера. Здесь стояло несколько эвенских юрт. В устье речки и в самой бухте было много нанесенного морем плавника. Проводник объяснил попутчикам, что это место по-эвенски называется Манго, или Монгодан. Так В. А. Цареградский и нанес на свою карту речку с названием Монгодан, которое впоследствии трансформировалось в Магадан. В действительности же то место, где стоит сейчас город, называлось эвенами Дзялбу” [1989. С. 239].

Этому противоречию могут быть даны два объяснения. Первое из них то, что У. Г. Попова и М. Н. Амамич, вероятно, находились под влиянием уже неоднократно высказанного ранее данного мнения и в документе (Доклад “Дальстроя” за 1933 г. [Козлов, 2002. С. 112], и в книгах И. Е. Гехтмана (1937 г.) “Золотая Колыма” [Магадан. Конспект…, 1989. С. 10,11] и Е. Юнги “Конец ольской тропы” [1937. С. 179]. Причем из поля зрения их и всех многочисленных последующих топонимистов разной квалификации загадочным образом выпало простое и весьма широко известное общетунгусское слово мэгдын – “мыс”, “выступ”, что может свидетельствовать о недостаточно критическом отношении исследователей к данной проблеме. Вторым объяснением может быть существование к началу XX в., помимо топонимов Магадан для обозначения перешейка п-ова Старицкого и речки, его ограничивающей, также и Манго или Монгодан для названия только устья речки Магадан и прилегающего участка берега бух. Гертнера.

Кроме того, отмеченный факт записи названия со слов проводника страдает существенным недостатком, заключающимся в случайности выполнения письменной фиксации. Не известны языковая принадлежность проводника, степень его эрудиции, наличие или отсутствие языкового барьера, а также то, к какому точно участку местности относился указанный топоним: только к части берега бух. Гертнера близ устья р. Магаданка, к самой реке, к перешейку или ко всему полуострову? Такие обстоятельства фиксации названия могли породить топонимическую путаницу, длящуюся до сих пор. В отличие от этого, упоминание в официальном документе Ольского РИКа сенокосов по речке Магадан, выделявшихся летом 1929 г. для Восточно-Эвенской культбазы [Магадан. Конспект…, 1989. С. 37], не имеет подобного недостатка. Он составлен местными и самыми осведомленными в названии угодий района людьми.

Фатальная топонимическая предопределенность перешейка п-ова Старицкого как “места сбора” реализовалась максимально – завершившись возникновением города – при первом удобном случае, когда появилась потребность в создании Восточно-Эвенской культбазы в 1929 г. В новообразованный пос. Нагаево в 1931 г. из Олы переехала администрация Ольско-Сеймчанского района. В том же году пос. Нагаево был объявлен центром Охотско-Эвенского национального округа, решением оргкомитета которого в конце 1931г. была констатирована ликвидация Восточно-Эвенской культбазы. В 1933 г. руководство Охотско-Эвенского национального округа вытеснено гострестом “Дальстрой” (организованным в 1932 г.) в пос. Аян Хабаровского края [Козлов, 2002. С. 65,291-295]. Как видно из этого, за четыре года на перешейке п-ова Старицкого, ставшем оживленным “местом сбора” (не только людей, но и добываемого на Колыме золота), сменились четыре различные властные структуры. В этой конкурентной борьбе на долгие годы победила сильнейшая – дирекция гостреста “Дальстрой”, упраздненная в 1953 г. А на части ее огромных владений указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 декабря 1953 г. создана Магаданская область с центром в г. Магадан. Знание о такой притягательной силе “мест сбора” может быть использовано археологами при поисках стоянок древних людей. В качестве примера можно указать берега озера и речки с названием Магдалычан в Сусуманском районе Магаданской области (см. рис. 8, табл. 2).

Предлагаемая новая этимология названия г. Магадан не только удовлетворяет всем отмеченным критериям, в отличие от известных версий, но и является весьма символичной для “места сбора” людей, ехавших сюда в эпоху Дальстроя добровольно и не по своей воле со всего СССР и даже из Европы, Китая и Японии. Теперь к этому добавляется новый смысл – Магадан оказался на пересечении кратчайших авиатрасс, соединяющих Америку с Южной и Юго-Восточной Азией, Гавайские острова с Ближним Востоком и Африкой, Австралию и Новую Зеландию с Европой. Суммарное население стран, связанных этими трассами, превышает 2/3 от населения всей Земли (см. рисунок на обложке [Важенин 1996]).

Выполненный анализ истории Южной Азии (разд. 6-9) позволяет прийти к выводу о наличии весьма тесных религиозно-лингвистических связей на всем ее огромном пространстве от Средиземноморья до Тихого океана. Более того, история слова майдан демонстрирует, пожалуй, более высокую былую степень евразийского единства, чем это наблюдается ныне. Теперь существуют резкие культурно-конфессиональные и экономические различия между преимущественно арабским и исламским Ближним и Средним Востоком; тюркской и исламской постсоветской Средней Азией; индуистским Индостаном; буддийскими Тибетом и Монголией; буддийско-конфуцианским и коммунистическим Китаем; постсоветской и отчасти христианской Россией. Хотя это, может быть, только кажущаяся идиллическая картина, в которой за вуалью многих веков не видны не менее острые, чем современные, антагонизмы.

Представленная в графическом виде схема этнолингвистической миграции напоминает движение огромного маятника с амплитудой около 6 тыс. км (рис. 19).

Рис. 19. Схема миграции топонимов на основе слова майдан и близких к нему слов в пределах Евразийского суперареала: 1 – региональные ареалы топонимов и их индексы, соответствующие названиям в табл. 2; 2-6 – вероятные пути разноса слов и топонимов на основе майдан в значении “место сбора”, связанные: 2 – с христианским (главным образом еретическим, в том числе несторианским и манихейским) миссионерством (середина I – начало II тысячелетия), 3 – с тюрко-монгольскими завоеваниями (XIII-XIV вв.), 4 – с таежными тунгусскими кочевьями (Х-ХХ вв.), 5 – с русской колонизацией Сибири (XVI-XIX вв.), 6 – с английской колонизацией Индии и Южной Африки (XIX-XX вв.)

Выделяются три фазы трансевразийских этнолингвистических колебаний в течение рассматриваемого периода: первая – ма – нихейско-несторианская миссионерская экспансия преимущественно в восточном направлении в I – начале II тысячелетия; вторая – нашествие монголо-татар на Туркестан, Восточную Европу, Средний и Ближний Восток в XIII-XIV вв.; третья – русская колонизация Сибири и Дальнего Востока в XVI-XIX вв.

Причем полной аналогии с механизмом простых физических процессов нет. Когда первая фаза этнолингвистических колебаний (к востоку) уже закончилась (в основном) и началась мощнейшая вторая (в обратном направлении), а затем и третья, в таежных дебрях Восточной Сибири и Дальнего Востока продолжалось(вплоть до XX в.) медленное движение к востоку и северо-востоку кочевых тунгусских племен, распространявших, помимо прочего, и топонимы в форме, близкой к слову мэгдын, и со смыслом “место сбора”. Были и другие фазы, в частности, известно вторжение хунну – гуннов в Европу из Центральной Азии и Приуралья в IV-V вв., давшее толчок так называемому Великому переселению народов. Возникший в Палестине топоним Мегиддо как имя собственное, по-видимому, стал, благодаря широкому распространению христианского Священного писания, именем нарицательным со смыслом “место сбора на битву” и вообще любое “место сбора” кого-либо или чего-либо. В таком семантическом виде оно, меняя фонетический облик, распространялось по всей обитаемой Евразии посредством религиозно-идеологической и военной экспансии и каждый раз, закрепляясь на новых территориях в виде топонимов, вновь становилось именем собственным.

Читайте далее:

Оставьте комментарий