"Чужие": социальные идентификации и возможность диалога

В вещном, предметном пространстве культуры нет “своего” и “чужого”. Проблема различий возникает только тогда, когда артефакты культуры существуют и рассматриваются в контексте человеческого взаимодействия – восприятия, идентификации, оценки, адаптации, использования и т.д. Иными словами, проблема различия и различения, нормы и аномалии, своего и чужого – есть атрибут социального существования, социальной реальности культуры, а не ее вещного статуса, изучаемого, в частности, искусствоведением.

Таким образом, сама постановка вопроса данного семинара фактически определяется как социальная или социокультурная. Это точное попадание еще и потому, что различение своего и чужого – одна из сущностных характеристик самой природы “социального” как такового.

Социальное пространство организовано как паутина связей и отношений между большими и малыми группами, сформировавшимися по многочисленным и разнообразным критериям. Каждый человек входит в определенное количество таких групп. Он принадлежит одновременно к таким группам, как тендер (мужчины и женщины, самые большие социальные группы), поколение, семья, дружеский круг, профессиональное сообщество, этнос, социальная страта, поселение, государство и т.д. В то же время он не принадлежит – и это принципиально – к другому тендеру, поколению, семье, дружескому кругу, профессиональному сообществу, этносу, страте, поселению, государству. Таким образом, его статус может быть понят и описан только с привлечением, как минимум, парных (а на самом деле, более многозначных) категорий: принадлежность и не принадлежность к чему-либо, мы и они, наше и не наше. Как в известном анекдоте об англичанине на необитаемом острове: он строит две хижины -“Мой клуб” и “Клуб, в который я не хожу”.

Для дальнейшего рассмотрения проблемы имеет значение и то, что “социальное” вообще состоит из “физического” мира людей и мира его описаний. В “физической” социальной реальности происходят все виды взаимодействий — от повседневного бытового до макросоциального взаимодействия, необходимого для существования общества. Параллельно существует иная социальная реальность, где формируются и являются действующими агентами все виды представлений, в которых описывается и наделяется смыслами человеческий и весь окружающий человека мир. Здесь происходит обозначение предметов и явлений, отнесение их к каким-то известным категориям или образам, содержатся как вполне артикулированные, верифицированные знания, так и слабо структурированные, не до конца осмысленные, а часто и вовсе бессознательные образования – ощущения, представления, оценки.

Иными словами, второй тип социальной реальности – реальность семиотическая, ибо здесь осуществляется непрерывное приписывание значений, “означивание” – то есть образная и смысловая идентификация вещного и человеческого “физического” мира. В том числе, идентификация с общим знаком “свой” и “чужой”.

Беря за отправную точку исследования словечко “чужие” – не термин, не понятие, не лозунг, а некоторый энергетически заряженный знак, метку, указатель – мы заведомо попадаем в сферу семиотики, то есть знаковую, символическую реальность.

Теперь, видя социальный, социокультурный и семиотический смыслы проблемы “чужое” в культуре и “чужие” в городе, еще раз уточняем предмет и область исследования – это предмет и область семиосоциологии или социосемиотики.

Семиотическая фигура “иное”, “чужое” – средство не только атрибуции чего-то внешнего по отношению к действующему и определяющему субъекту, но и непосредственный участник самоидентификации самого этого субъекта, ибо это процесс двуединый: в нем не только определяется нечто внешнее, но одновременно и оно, и “Я” выделяются из синкретической среды, отделяются друг от друга. Здесь вырабатывается или вводится различение, осмысляется различие между “я” и “другой”, то есть возникает возможность определить их качественное своеобразие, индивидуальную особенность.

Таким образом, для осознания “я” и “мы” – не только неизбежны, но и необходимы “не-мы” – какие-то многочисленные “они”. На самоидентификации “мы” и идентификации “они”, на реальном существовании различений и различий между всеми и всеми – мужчинами и женщинами, представителями разных профессий, социальных слоев и групп, между народами и культурами разных стран etc., каждый из которых для каждого – “иной”, строится социальный порядок, только при их наличии возможно само существование общества. Эти различения, в конечном счете, сугубая суть, закон и ценность общественного устройства, и попытки их разрушения (например, построение общества социальной однородности в Советском Союзе или принудительная ассимиляция народов) ведут к социальным катастрофам.

В обоих типах социальной реальности по отношению к каждому человеку все другие люди расположены в виде некоторого концентрического континуума, где в центре находится “Я”, а вокруг, на разной дистанции, – все, что “не Я”. В физической реальности социальная дистанция (Р.Парк, Э.Берджесс) измеряется частотой и интенсивностью контактов, в семиотической определяется сугубо субъективно: все, что “не-Я” – другое, иное, чужое, чуждое, враждебное. То же можно сказать по отношению к группам. В центре континуума – “мы”, “наше”, а вокруг – “не-мы”, “не наше”, “они” -другие – иные – чужие – чуждые – враждебные. С тем, что ощущается (оценивается, определяется, обозначается) как близкое, понятное, эмоционально синтонное – формируется один тип отношений: принятие, комплиментарность, солидарность, взаимодействие; с тем, что обозначается как далекое, непонятное, тревожное, опасное – формируется другой: неприятие, отчуждение, ксенофобия, противодействие.

Обозначая то или иное место персон и групп в континууме социальной дистанции, определяя их по степени близости, приемлемости, признания – люди конструируют свою социальную реальность, устанавливают, а затем и длительно поддерживают установленный социальный порядок. Иные, другие, даже чужие – необходимая составная часть этого порядка.

Таким образом, социальная и культурная дистанция от “не-мы” до “чужие” – имеет протяженный характер. Она есть спектр атрибуций, оценок и отношений с разной степенью принятия-непринятия. В полном смысле “чужие” и “чужое” в этом спектре – не вся совокупность “они”, а только крайняя точка шкалы, по поводу которой выносится явно негативная оценка. Причем негативность эта, как правило, является ответом на нарушение социального порядка, ответом не на само по себе существование инокультурного элемента где-то, где он естественно “должен быть”, а на появление его в рамках “нашей” культуры, его претензия на то, чтобы быть принятым здесь.

Эти общие положения представлены в работах по социологии, феноменологии, культурологии, семиотике, социальной антропологии (А.Щютц, Ю.МЛотман, П.Бурдье, З.Бауман и др.), они легко сочетаются, не противоречат друг другу, и пока теоретических трудностей здесь не возникает. Трудности, и существенные, в связи с проблемой “мы” и “они”, “свое” и “чужое” представляет живая социальная практика во всех сферах социальной жизни. Для нашей страны она сегодня остро актуальна, и совсем не только в связи с межэтническими конфликтами, сепаратизмом, политическим и идеологическим противостоянием.

Причина – в смене формы социального существования страны и прохождения ею периода социальной аномии (Э.Дюркгейм). Произошел не только политический распад Советского Союза -распалось монистическое унитарное государство, поглощавшее и, по сути, подменявшее собой все прочие, собственно социальные, структуры. Вследствие этого вместе с государством распалось и общество, отождествлявшее себя с ним. Исчезли искусственно создававшиеся государством связи и отношения, казавшееся крепким единство людей не выдержало этого испытания и также практически мгновенно исчезло (ибо искусственными средствами естественное не создается), и оказалось, что все поры общественных, да и личных отношений пронизывает отчуждение.

Это, конечно, картина глубокой социальной драмы, чреватой катастрофой. Однако, вместе с тем, не только драмы, но и возможности выхода из нее: “Где опасность – там возникает и спасительное” (Ф.Гельдерлин). Для темы данного доклада важно подчеркнуть, что вместе с социальной аномией к жизни вернулись различия и различения, т.е. законные механизмы общества. Отчуждающая, отделяющая всех от всех аномия дает возможность заново, по другим принципам, структурировать до этого однородную, “безразличную” (во всех смыслах) синкретическую социальную массу, занимавшую место общества как такового. В ситуации аномии – и для нас только в ней – возникает возможность нового, естественного социального порядка.

Действительно, эмпирические социологические исследования показывают, что в современной России неподвижная, и прежде в высшей мере идеологизированная, семиотическая сфера, “владеющая картиной мира”, пришла в движение. Устанавливаются новые значения явлений, меняются оценки старых, преобразуется содержание привычных символов и базовых ценностей, идут подвижки в самоидентификации людей и групп. Сегодня они с большим удовольствием, чем прежде, осознают себя не “советскими людьми”, а отцом и матерью, сыном и дочерью, хозяином в своем доме, жителем своего города или села; при всех других изменениях сохраняют такой важнейший компонент социальной идентичности, как профессиональная принадлежность, осознание себя специалистом своего дела. По мнению профессора Ю.Левады, эти и другие данные свидетельствуют о заметном “разгосударствлении” нашего человека за истекшее десятилетие. Данные других, в том числе наших, исследований подтверждают этот вывод.

Вместе с тем на почве межгрупповых отношений пока не наблюдается не только солидарности, но и достаточной толерантности, которые свидетельствовали бы об упорядочении социальной жизни. Оборотной стороной эмансипации от государства становится ослабление моральной ответственности за его действия и происходящие в стране события. Люди практически полностью не доверяют властям всех уровней (пока исключая нового президента), то есть власть определенно идентифицируется как чуждая или даже враждебная человеку. Постепенно размываются последние участки доверия к другим институтам -армии, церкви. Жители крупного города отказывают провинциалам и сельчанам в способности достаточно правильно понимать современную действительность, то есть считают их, в конечном счете, не равными себе в социальном и культурном отношении.

Порой выявляются ранее не замечавшиеся напряжения (впрочем, возможно, из-за отсутствия соответствующих исследований). Так, опросом 2000 г. обнаружен невысокий уровень доверия к результатам профессиональной деятельности таких базовых социально-профессиональных групп, как учителя и врачи. Полностью уверены в качестве их работы 8-14% опрошенных, уверены не всегда 38% и 48%, часто не уверены – около 30%, остальные затруднились ответить на этот вопрос. Иными словами, и эти группы, – не персонально, конечно, а в плане социального взаимодействия, – сегодня определяются как проблемные.

Все вместе это пока указывает на то, что в направлении выхода из ситуации общей аномии идут пока лишь первичные процессы самоопределения общественных структур – консолидация групп, выработка групповых предпочтений и идентификаций, определение социальных дистанций.

Чтобы представить себе некоторые частные особенности этого процесса, рассмотрим фрагмент существующего континуума социальных дистанций подробнее. (Интерпретация производится с точки зрения проблематики становления в России гражданского общества).

Наряду с другими в социологическом инструментарии указанных исследований задавался вопрос: “Считаете ли Вы, что нужно учитывать мнение меньшинства?”. Побуждением к нему была потребность оценить возможность выработки основ взаимодействия и установления солидарных отношений между группами с учетом одного из главных критериев гражданского общества – паритетного диалога социальных субъектов. В опросе участвовали взрослые жители города (около 600 чел., квотная выборка), старшеклассники школ города (репрезентативная выборка, около 1500 чел.) и профессиональные социальные педагоги (социальные работники) школ – 30 чел. Для оценки предлагался список групп, которые при разных обстоятельствах могут выступать как меньшинство (мужчины, женщины, физически слабые люди, политические противники, лица другой национальности, иногородние, иностранцы); варианты ответов могли быть: “всегда”, “в зависимости от ситуации”, “не нужно”.

Социальные дистанции, определение “чужих”

Для выбранных совокупностей опрошенных по-разному, но в целом без особых противоречий, выявились социальные дистанции оцениваемых групп “других”. Как наиболее близкие “другие” определились тендерные группы: женщины и мужчины относительно друг друга. Они чаще готовы обоюдно учитывать мнение противоположной стороны и, видимо, наиболее готовы к сотрудничеству. Но все же не стопроцентно и не безусловно -есть ситуационные преграды, а небольшая часть опрошенных выражают и позицию отказа от учета мнений. Далее по степени приемлемости – с ощутимым ростом дистанции – идут физически (и, как оказалось, социально) слабые люди, политические противники, лица другой национальности, иногородние и иностранцы. Три последние позиции близки к тому, чтобы считаться “чужими”. Уровень толерантности по отношению к указанным группам можно оценить лишь как весьма средний. Молодые люди больше открыты для контакта, в том числе с приезжими и иностранцами, пожилые меньше, однако, у молодых, особенно подростков, выявились свои проблемные “другие” – неуспевающие ученики. По отношению к неуспевающим выявлен неожиданно самый высокий для респондентов-старшеклассников уровень неприятия, что, вероятно, подогревается негативным отношением к ним учителей.

Отчетливо видно, что одна из дистанцируемых групп -меньшинство как таковое, любое меньшинство. Первый вывод: в сознании людей продолжает существовать сама позиция большинства, за которой признается главенствующая роль, что вполне сочетается с советскими социалистическими традициями приписывания положительных черт большинству, коллективу – в противовес с меньшинством, индивидом.

С точки зрения сторонников этой позиции, такого меньшинства, чье мнение следовало бы учитывать всегда и однозначно, – не существует. Даже в тендерных группах (мужчины и женщины), осознание которых в качестве социальных партнеров идет с младенчества и терпимость к которым наивысшая, все же выражено определенное противостояние. Меньшинство, таким образом, определяется как “чужое”, и оно, в основном, неправо: от 6% до 15% опрошенных вообще отрицают за меньшинством право на учет его мнения, т.е. демонстрируют определенно нега-тивистскую позицию, от 30% до 60% и больше согласны делать это в зависимости от конкретной ситуации. Считают, что мнение разного рода меньшинств надо учитывать всегда, в среднем лишь около 30% опрошенных.

Возможно, впрочем, что сама постановка вопроса о мнении меньшинства для наших респондентов нова и непривычна настолько, что они (и многие люди вообще) просто не в состоянии определиться в предложенной прожективной ситуации. Они не имеют ни образцов соответствующих суждений, ни выработанной позиции по этому поводу, ведь в советском социуме была хорошо артикулирована лишь позиция большинства, к которому чувствовали принадлежность практически все. Реальные меньшинства при этом сознательно или бессознательно мимикрировали, растворяясь в большинстве, примыкая к нему, изобретая формы принадлежности, сопричастности большинству. В том числе, знаковой, семиотической сопричастности. Так, в “интернациональном” Советском Союзе представители этнических меньшинств предпочитали называться русскими именами, даже если в паспорте стояло национальное. В быту на русский манер переиначивались все имена, и практически это касалось всех – не только кавказцев, выходцев из Средней Азии, евреев, представителей северных народностей, но и украинцев, и белорусов. Символическое содержание тропа “советский народ” служило еще и формой включения меньшинства (“иного”, “чужого”) в большинство (“наше”, “свое”).

В результате сегодня мало кто из нас идентифицирует себя как представителя меньшинства, а если идентифицирует – это нередко сопровождается подчеркнуто невротическим самоутверждением.

Понятно, что с ростом социальной дистанции понижается расположенность к диалогу с той или иной группой “других”. Хотя явно выраженный отказ от сотрудничества (“не учитывать вообще”) количественно невелик (6-15%), – по сути дела почти отказом становится позиция «учитывать мнение “других” в зависимости от ситуации». Анализ показывает, что эта точка отношений, в которой происходит само- и иноидентификация, носит выраженный маргинальный характер.

Действительно, по субъективным ощущениям отвечавших, представление о ситуативной возможности в каких-то случаях учесть, а в каких-то не учитывать мнение “других”, в том числе определенно “чужих”, понимается ими как достойный, терпимый, взвешенный подход и позволяет не считать собственную позицию жесткой. Однако, если можно не учитывать мнение участника взаимодействия, то сама ситуация носит заведомо неравноправный характер, предполагающий не сотрудничество, а в той или иной мере игнорирование, конкуренцию, давление, принуждение, подчинение одних другими. Это обстоятельство либо допускается респондентами, а значит, в их самоидентификации есть момент авторитаризма, либо остается не осмысленным, не рефлексированным вообще. А скорее всего – и то, и другое.

Кажется, в этом участке социальной семиосферы клубятся самые густые и мутные облака – неструктурированные сгустки знаков, обрывки смыслов, никак не складывающиеся в сколько-нибудь членораздельные тексты. Нерефлексированный характер этой области в целом затрудняет самоидентификацию современного российского общественного и массового сознания.

У этой нерефлексированности две стороны: 1) она еще не начиналась, потому что не было потребности, ибо в обществе социальной однородности “другие” были просто табуированы, и 2) она может и не начаться, если в ее основе лежит фундаментальный бессознательный отказ от рефлексии – предубеждение. По мнению многих исследователей (А. Шютц, Н. Элиас, Г. Бейт-сон, 3. Бауман), в ситуации контакта с явно “чужим” какой бы то ни было рефлексии, оценке и аргументации, как правило, предшествует бессознательное чувство предубеждения. Оно почти исключительно иррационально – может быть потому, что относится к числу древнейших, еще дочеловеческих архетипов поведения. И тогда тщетно добиваться ответа на вопрос “Когда надо, а когда не надо учитывать мнение “других?” – ибо это не важно, а важно само разделение на “мы” и “они”, при котором “мы”, стремясь к самосохранению, не склонно нарушать границы общности и единства ни при каких условиях.

Что же имеют в виду респонденты, когда говорят “учитывать” или “не учитывать мнение” в зависимости от ситуации? Несколько примеров:

Не нужно учитывать мнение: женщин, “когда их решения основаны на эмоциях, а не на разуме”; мужчин — “так как мужчины бывают пьяницы, не все из них порядочные”; слабых -“если слабые будут диктовать свое мнение, обществу нечего будет есть, т.к. производители всего – сильные люди”, “они не способны к реальной оценке ситуации, к реальному участию в ней”; иногородних – “у приезжих поверхностное представление о жизни и деятельности города”; лиц другой национальности – “я националист, считаю, что учитывать мнение инородцев не нужно”; иностранцев – “они не знают местных традиций, условий, порядков и поэтому могут заблуждаться”, “со своим уставом в чужой монастырь не ходят”, “у них другой менталитет, иное мировоззрение”, “они – наши противники на мировой арене и возможные военные противники”.

Нужно учитывать мнение: женщин – ” так как они могут предложить интересное, в том числе компромиссное решение”, “потому что они лучше знают некоторые вопросы – воспитания, быта, здоровья, в политике не допустят войны”; иногородних – “надо показывать достопримечательности, поднимать статус города”, “чтобы посмотреть на нашу ситуацию их глазами”, “если предлагают что-то полезное, более эффективное”; иностранцев – “при желании какого-то разнообразия, новизны”, “чтобы взглянуть на нашу жизнь с точки зрения других общественных систем, исповедующих другие социальные понятия, цели, ценности”, “они имеют опыт в области экономики, банковского дела, гуманного отношения к людям, поэтому в некоторых случаях можно прислушаться”, лиц другой национальности – “они имеют право на свое мнение о жизненных устоях, на независимость, государственность. Социальные педагоги добавляют: каждого отдельного человека – ребенка, в том числе, с отклоняющимся поведением, матери-одиночки, людей, мыслящих нестандартно, уклоняющихся от службы в армии по религиозным причинам – потому что “нельзя ущемлять их права, интересы, свободу”, “чтобы помочь”.

Таким образом, выявляются некоторые устойчивые структуры, с одной стороны, отказа от сотрудничества, с другой

– согласия на него.

Мотивация отказа от сотрудничества. “Другим”, “чужим” приписываются следующие характеристики: неприемлемость, некомпетентность, внефункциональность группы, нарушение норм поведения; отказ мотивируется также потребностью в поддержании своей положительной самоидентификации. Неприемлемость: непризнаваемая, неодобряемая, посторонняя группа считается таковой с моральной, духовной точки зрения; к ним относят также (в этом опросе) криминальные, агрессивно настроенные группировки. Некомпетентность. Выявляются три вида некомпетентности: семиотическая – “другие” не знают условий и правил, т.е. не владеют языком описания и адекватной оценки “нашей” реальности (ср. архаическое “немцы”- немые); интеллектуальная – они неверно понимают окружающее, по-другому думают, иначе видят мир, в т.ч. имеется в виду принципиальная ментальная закрытость, отграниченность; социальная -не являются гражданами нашего сообщества, а значит, не должны влиять на решение его вопросов (ср. “учесть” – сделать частью жизни, ее участником), не должны стремиться переделать нашу жизнь, не должны претендовать на что-то “наше”. Внефункциональность – прагматический, “социал-дарвинистский” подход: не приносят пользы, ничего не производят, ничего не могут дать обществу. Нарушение норм поведения: в том числе, действительно, противозаконное поведение, проступок, преступление. Поддержание самоидентификации: в этих случаях апелляция к силе (комплекс превосходства), к образу врага, абсолютная, нерассуждающая, не требующая аргументации защита “мы”, предубеждение, (в том числе, осознанный национализм).

Мотивация согласия на сотрудничество, готовности к нему. По сравнению с отказом от сотрудничества здесь “другие” характеризуются прямо противоположным образом: приемлемость, компетентность, функциональность; в самоидентификации “мы”

– наличие гуманистических социальных установок. Приемлемые, признаваемые группы – для наиболее толерантной части опрошенных это все оцениваемые группы, в том числе, прямо указаны те, которые испытывают к “нам” бескорыстный интерес, оказывают помощь, пребывают на нашей территории временно и ни на что серьезное не претендуют (туристы). Компетентность, полезность: способны к реальной оценке ситуации, имеют соответствующие знания, истинное мнение, могут предложить решение. Гуманистические социальные установки (часто не артикулированные, а лишь подразумеваемые) – на правовые основы общества (в том числе, право быть “другим” в национальном, религиозном отношении), социальное равноправие, справедливость, равную ценность людей в обществе и ценность человеческого разнообразия; на коллективную мораль, не допускающую сегрегации и моральной стерильности, установка на спасение, помощь слабым, страдающим; интеллектуальные установки: на новизну, поиск и заимствование полезных правил, норм, образцов, открытость сознания, готовность к анализу, критике, на “разумный эгоизм” (чтобы всем было хорошо и не испытывать уколы совести).

Повторю, что положительные установки на диалог с “другими” на данном этапе исследования более или менее четко фиксируются в той группе опрошенных, которая профессионально ориентирована на такой диалог. Для более широких общностей таких данных пока нет. Можно предположить, что трудности подобной рефлексии для них обусловлены, как минимум, слабостью соответствующего социального опыта – то есть знаковой, семиотической работы и целенаправленного построения осмысленного паритетного взаимодействия с “другими”, а как максимум, более мощным препятствием к нему – бессознательным предубеждением. Но и это еще не все. Даже если мнение “другого” решено учесть – это не только не отменяет трудностей, но, напротив, порождает дополнительные. Среди них две главные – психологические трудности достижения взаимопонимания и невозможность действительного принятия решений на уровне “мнения”.

При том, что вообще достижение взаимопонимания вещь весьма проблематичная даже среди духовно близких людей, -для наших соотечественников оно еще более осложняется исторически наследственными особенностями, а именно, деформациями личности. Тысячелетняя практика несвободы привела к массовому распространению личности “зажатой”, ущемленной, с низким внутренним статусом и комплексом социальной неполноценности (ныне вполне осознаваемым), которые во внешнем поведении проявляются амбициями превосходства. Такие люди не приемлют никакой критики, никакого проникновения в суть своих представлений, так как в глубине души опасаются за потерю индивидуальности, самоидентичности, будто бы проистекающую от чужого влияния. Для них характерен конфронтационный тип сознания, который известный психолог В. Лефевр считает одной из устойчивый черт национального характера.

Значит, даже осознанный и необходимый диалог с “другими” (а он заведомо содержит в основе противоречие, кроме случаев приспособленчества и конформизма) может оказаться бесплодным, так как многим из нас более привычно использовать конфликт не для поиска взаимоприемлемого решения, а для самозащиты и безапелляционного утверждения своей правоты, то есть для бесконечного невротического подтверждения своей идентичности, поступиться хоть какими-то чертами которой наши сограждане не готовы. Тем более не готовы, что и сама эта идентичность еще далеко не ясна.

Особый познавательный и практический интерес представляет вопрос, что же все-таки значит “учитывать мнение другого”. Предположим, что диалог с партнером, имеющим другое представление о чем-то, ограничен сугубо интеллектуальной областью, и по предмету разговора представляет собой лишь согласование представлений. Семиотически это означает, что нужно найти или выработать общую систему имен и языка для описания какой-либо области. Возможны три формы полученного в результате “общего” мнения: 1) явление переименовывается на языке первого участника; 2) явление переименовывается на языке второго участника и 3) явление получает новое имя, до того отсутствовавшее в языке обоих участников. В двух первых случаях это означает, что общим мнением стало чье-то одно, то есть оно подчинило себе мнение второго партнера. Иными словами, “иное” в системе “своего” было “понято” путем приписывания ему какого-либо известного и привычного понятия, то есть известных и привычных качеств. Однако в этом случае исчезает своеобразие и специфика “иного”. Увиденное через привычную схему, оно как бы мимикрирует, перестает быть само собой. Теряется та новая информация, которая должна поступить от “другого”, и восприятие которой составляет суть и ценность диалога различающихся субъектов. Действительное восприятие и усвоение новой информации происходит лишь в третьем случае, но одновременно это означает, что оно происходит при непременном и неизбежном преобразовании мнений и позиций обоих участников паритетного диалога. Итак, даже сугубо ментальное взаимодействие в диалоге равноправных партнеров предполагает изменение каждого из них, что связано с весьма серьезными и специфическими трудностями преодоления бессознательной установки на самосохранение.

Однако чаще всего необходимость учесть мнение “другого” выходит далеко за пределы сугубо ментальных операций. У “мнения” обнаруживается не сводимый лишь к интеллектуальной работе социальный контекст. Тогда от самых малых до огромных масштабов требуется преобразование не “мнения”, а самой физической социальной реальности, преобразование деятельности людей, либо влекущее за собой и другие перемены в жизни, либо требующие их изначально и предварительно. Два примера, почерпнутые из материалов опроса и ставшие предметом ситуационного анализа на учебных занятиях.

Члены жилищного кооператива решили повысить жалование работникам правления. Сумма, на которую должны увеличиться взносы каждого, для большинства невелика. Но меньшинство – пожилые люди, пенсионеры – не готовы ее платить. Простое решение, не требующее никаких дополнительных действий, таким образом, не прошло. Осталось либо большинству взять на себя еще и долю оплаты неимущих, либо искать другой выход, поскольку оставить все без изменений уже нельзя. Выход нашли, сдав в аренду пустующие помещения кооператива. Иными словами, для учета мнения меньшинства – несмотря на явно выраженное недовольство, возмущение, напряженность в отношениях (в словах респондента, описывающего эту ситуацию, есть признаки почти не скрываемых нападок: “4 рубля – для них еще 4 бутылки сдать!”, – в том смысле, что могут платить, но не хотят и этим мешают всем остальным, портят им жизнь) – данная группа людей была вынуждена предпринять дополнительные действия для изменения всей ситуации, – что и явилось формой учета мнения меньшинства, в данном случае, слабых и неимущих, но от которых зависело положение всех остальных.

Другой пример касался учета мнения молодых людей, уклоняющихся от службы в армии, как было сформулировано “по моральным и религиозным соображениям”. Респондент считает, что несмотря на то, что их моральные нормы находятся в противоречии с нормами и ценностями общества, их мнение и интересы должны учитываться. Ситуационный анализ показал огромный масштаб необходимых изменений в жизни всей страны, для того, чтобы такое мнение могло быть учтено. Было осознано, что действительное решение проблемы лежит не в разрешении кому-то не служить, а в изменении социальной политики по отношению к армии: наведении в ней порядка, исключении “дедовщины” и “неуставных отношений”, в высоко классной подготовке персонала, ликвидации военных конфликтов на территории страны, и в целом в отмене воинской повинности и создании профессиональной армии.

Таким образом, еще более существенные, иногда непреодолимые трудности возникают в случаях, когда “учет мнения” является одним из этапов принятия практического решения. Тогда “учет мнения” носит не ментальный, а деятельностный характер, и речь идет о преобразовании – иногда в высшей степени радикальном – самой действительности, деятельности, законодательства, наконец, мышления людей. Масштабы проблемы понятны.

Возвращаясь теперь к исходным положениям теории, трактующей социальный порядок как совокупность отношений между “мы” и “они”, можно предложить полученные результаты в качестве иллюстрации того, насколько это сложный и сопряженный со многими латентными явлениями процесс. В семи-осфере идет работа по формированию представлений о “других” и о себе – двуединый процесс, определение уровня премлемости-неприемлемости дистанцируемых групп, разрабатывается аргументация возможности-невозможности контакта, актуализируется функционирование ментальной сферы – социальных ценностей, установок сознания, морали. При положительной мотивации контакта с “другими” идет социальное и культурное развитие всех участников диалога. Иными словами, идет конструирование социальной реальности – как семиотической, так и “физической”.

Его результатом является сама жизнь, само существование разных людей, народов, культур. То, что не всегда осознается: в виде отрицаний и сомнений, в форме отграничений и неприятий “других”, “чужих”, реализуется налично данное бытие “мы”. Какими (даже для самих себя) будем “мы” – зависит от того, каковы “другие”, ибо в конструировании “других”, мы конструируем и себя.

Итак, существование “других”, “чужих” – социальная и культурная закономерность, формирующая систему социального порядка. Она внутренне конфликтна, но суть этого конфликта, его фундаментальный социальный результат – особенно, при условии, что он протекает в социально приемлемых формах познания, паритетного диалога – состоит в том, что осознание “чужих” структурирует социальные отношения, делает их умопостигаемыми, высвечивает темные углы предубеждений – и в конечном счете, является самопознанием, служит самоидентификации.

По мысли Ю.М. Лотмана: “Мы живы, потому что мы разные”, ведь если бы мы были одинаковыми, мы не были бы нужны друг другу.

В заключение. Автор вполне отдает себе отчет в том, что предложенные вниманию читателей интерпретации могут быть неполны и неточны. Однако, это именно тот случай, когда для уточнения эмпирической характеристики “мы” нужны, но отсутствуют, “другие” – другие, в том числе, международные, исследования. Более адекватная картина явления может быть получена только в сравнительных исследовательских проектах.

Читайте далее: